Отец Леонард: воспоминания Сазонова о Туржанском
Добавлено: 08.08.2016 (12:17)

Я упомянул имя Туржанского не случайно. Он был не только выдающимся художником, оставившим глубокий след в русском реалистическом искусстве. «Отец, Леонард» - так называли его многие художники
Урала. Это ли имя не говорит за себя! Его талантливая, деятельная натура не терпела покоя, эгоистического ухода в себя. в свой творческий мир. Внимание, помощь, забота о судьбе творческой молодежи не знала никаких границ.
Веселый и строгий, внимательный и нетерпимый. При нем все давалось легче, понималось проще, писалось вдохновенное. Такой уж это был человек - наш «отец Леонард»!
Впервые я услышал имя Туржанского еще до революции, когда учился в Екатеринбургской художественной школе. Личное же знакомство произошло в 1919 году при обстоятельствах несколько необычных. Колчаковские войска уходили из города. Шли бои. Услышав, что художественная школа, где я провел пять лет, тоже будет эвакуирована, я вошел во двор здания. На ступеньках парадного крыльца сидели сторожа и о чем-то говорили. Среди них я увидел незнакомого мне человека.
Лицо, обрамленное густой черной бородой, кончики усов, франтовато завитые вверх. Его добрые карие глаза заворожили меня. Я любовался красивым, одухотворенным лицом. Почему-то я сразу решил, что это художник, не иначе. . .
В городе в это время была лихорадка, бежали в панике—в экипажах, в каретах, в пролетках — богачи, интеллигенты. По Сибирскому тракту бесконечными вереницами, в несколько рядов, тянулись на восток обозы. Отступал старый мир.
К крыльцу школы подъехала пролетка. Из нее выскочила взволнованная женщина, на ходу отдавая сторожам приказания вынести вещи. Это была дочь екатеринбургского фабриканта Круковского, преподавательница школы. Она заметила художника и удивилась: «Что это вы, Леонард Викторович, не торопитесь? Ведь сегодня последнее увозим и сами уезжаем».
Леонард Викторович спокойно ответил: «Куда мне торопиться? Исток близко». Село Исток в двенадцати километрах от Свердловска, там была дача А. В. Туржанского.
— Кто же ваши картины покупать будет? Уж не «товарищи» ли?
Туржанский промолчал, и пролетка укатила со двора. Вот это кто: Туржанский!
Туржанский жил и работал в Москве, но каждый год на лето приезжал на свою дачу в село Исток. Один год, 1919й, он провел целиком на Урале.
После освобождения Екатеринбурга Леонард Викторович стал преподавать в художественной школе. Он вел класс живописи. Я частенько заходил к нему на уроки.
В классе стоял дорогой для каждого художника запах красок и скипидара. На мольбертах—большие натюрморты, Учащиеся писали осенние цветы, грибы, овощи.
Туржанский тепло встречал меня, открывал заветный шкаф и оттуда вынимал кипу свежих этюдов. С восторгом рассказывал он о каждом этюде, о том, что хотел он достичь и что удалось ему сделать.
В этом ‘году мы с ним тесно сблизились. Мы стали постоянными гостями Леонарда Викторовича на его даче в Истоке. Обычно мы ездили компанией в три-четыре человека: Слюсарев, Кудрин, я, реже бывали Узких, Голиков, 3вездин, Денисенко, Хомяков, Чилим, Шарнин и другие.
Уезжали мы в субботу под вечер. В воскресенье Туржанский отдыхал, он любил проводить время в дружеских разговорах об искусстве, показывая свои новые работы. Потом шли к столу. Сервировка была самая оригинальная и необычная: рюмки разных фасонов и формы, с отбитыми краями, часто без ножек, чашки без ручек, побитые тарелки в трещинах.
Но на это никто не обращал внимания. Всех захватывала яркая и своеобразная личность Туржанского, его воспоминания о московских художественных «средах».
Поезд уходил в город только в понедельник утром, и мы вынуждены были оставаться на ночь. «Отец Леонард» ворчал: «Черт вас носит, мне нужно работать, а вы мешаете. Вот вчера ночью бром пил, сердце болит». Мы только переглядывались и улыбались. Мы знали: приедем в следующий раз, он будет рад.
Что за беда, если в работе он иногда и ругал нас за неуместные реплики по поводу той или иной творческой манеры (не любил скороспелых выводов!) или за недомыслие. . . Кто из нас, живущих ныне, когда-нибудь забудет его знаменитый высший бал «30».
Не особенно вникая в тайны происхождения его «тридцатибальной системы», мы попросту трепетали перед этой, в общем—то не лишенной юмора, высшей оценкой творчества. . .
Но надо было видеть Туржанского, заметившего на чьем-нибудь полотне краску вместо тона: большего гнева и сарказма я в жизни не встречал. «Где же тут правда тона?» — с убийственной холодностью обращался он к ученику, по недомыслию переоценившему силу краски. В слове «правда» для него заключалось очень много понятий—«правда тона», а значит, и правда чувства, и правда отношения к той натуре, что изображаешь. А все это в его работе было главное.
Но непреклонный авторитет «отца Леонарда» среди молодых художников никогда не оборачивался у него формулой «не сметь свое суждение иметь». В нем не было ничего от властолюбца, подавляющего чью бы то ни было инициативу. Он не раз говорил: «Да пишите как хотите и чем хотите, лишь бы было написано». Слыша о безыдейности, шарлатанском формотворчестве, он мрачнел.
«Бездари манерничают‚— говорил он в раздумье.- Надо же прикрыть чем-то наготу и беспомощность. Пользуются тем, что не требует ни ума, НИ таланта».
Но стоило завести разговор о В. Серове или К. Коровине, его любимых художниках, он весь преображался и готов был сколько угодно говорить о их манере писать. Круглая эластичная кисть из бычьего волоса или хорьковые кисти, которыми пользовались эти мастера, были предметом его страстной пропаганды. Он говорил о них нежно, лирично, как о любимой... Позднее мы по-настоящему поняли великое преимущество круглой кисти - объемность, мощь и точность мазка создают подвижную, впечатляющую форму. Это и было главное, что ценил в круглой кисти Леонард Викторович.
Аетом 1929 года О. Бернгард, Б. Шишкин и я жили в Истоке и брали у Туржанского уроки живописи. Каждый день утром приходили в мастерскую и потом отправлялись в лес на этюды. Выбирали красивые места и писали.
И так три-четыре часа беспрерывной работы на солнце. Писали и вечерами. «Отец Леонард» работал вместе с нами. Время от времени он посматривал на наши опыты и добродушно поучал: «Пишите, а не раскрашивайте», «Выразительней подчеркивайте форму. К месту, к месту мазки-то!» Каждый мазок к месту — таков был его творческий девиз.
Всегда мягкий, тактичный, он в работе был раздражителен, резок и мог ругнуть, если кто-нибудь ему мешал.
Все внимание и все чувства его были в творческом порыве, и обычно он не замечал окружающего, но если у него что не удавалось, тогда доставалось ему самому от себя, нам и даже случайным прохожим, оказавшимся где-нибудь поблизости и даже не мешавшим ему.
Туржанский по очереди обходил нас, указывал слабые места, а больше поправлял кистью, ворчал и сердился, если мы злоупотребляли яркими тонами. «Чистой краски в природе нет,-— говорил он,-—— посмотрите вдаль: цвета смешаны. Находите же в них благородные тона! Надо приучать свой глаз видеть красоту и гармонию тонов. В этом и состоит главная задача живописца».
Однажды приехал в Исток Голиков. Разговорились они с Туржанским. Разговорились, поспорили, да так, что чуть не поругались. Голиков любил серебристую гамму, поэтому больше работал утрами, когда дымка скрадывала все очертания и контуры. Туржанский же писал в полную силу, чтобы звенело. Вот «отец Леонард» и говорит Голикову:
— Ты, Костя, свои работы молоком обливаешь, силы в них нет и правды.
—— Как нет?!—разволновался тот. Подходит к окну и показывает пальцем вдаль.—— Смотри, Леонард, задний план уходит мягко, а в твоих работах что передний, что задний план—в одну силу.
А Туржанский, не ввязываясь в спор, поддразнивал:
— Мягко, мягко. ты молочком—то разжижаешь, силу тона взять не можешь, вот и выходит у тебя все мягко.
Пришлось приятелей унимать. А это стоило немалых трудов.
Месяца два спустя зашел я к Голикову. Он показал мне новые этюды. Работы были необычными для него: белесоватость тона исчезла. Преобладал яркий, сочный колорит. . .
Манера работы у Туржанского была весьма своеобразна. Палитру он Никогда не чистил. На ней всегда были горы темных грязных красок. Наблюдаешь за ним и поражаешься, откуда он берет чистые, звонкие тона. К Туржанскому как-то приехал писатель А. П. Бибик - страстный любитель и собиратель живописи. Он хотел приобрести несколько работ. Хозяина дома не было, и Бибик, оглядывая мастерскую, заметил палитру с красками, засохшими на ней. Он решил помочь художнику: вышел во двор, очистил палитру и смазал ее маслом. Она стала как новая. Туржанский, придя домой, накинулся на усердного гостя: «Кто вас просил заниматься этим делом? Вы мне всю работу испортили!»
Может быть, он на случайных смесях различных красок находил благородные тона, которые преобладали в его живописи? Или же среди грязи он лучше видел тон? Когда работаешь на чистой палитре, смешиваешь краски, тон трудно определить: тот ли это тон, который ты видишь в природе, который ты чувствуешь, ищешь, смешивая краски на палитре, и нашел. Это своего рода какое-то волшебство художника — находить на грязной палитре прекрасные, чистые, певучие тона.
В дождливую погоду мы трудились в мастерской. Однажды натурщик не пришел, и мы попросили позировать Ю. Матвееву - ученицу Туржанского. Портрет писал сам «отец, Аеонард». Мы смотрели. Взяв толстую беличью кисть, он макнул ее в белила, в охру и еще во что-то и—-на полотно. Пятно краски на холсте быстро приобретало очертания лица. Так же быстро он набросал кудри. Потом вывел брови. Несколькими сильными мазками прописал глаза, и портрет прозрел. За сорок минут работа была окончена. Получился в высшей степени выразительный портрет.
Туржанский говорил: «Писать тогда, когда есть что сказать. Главное-—сказать зрителю о своих чувствах, своей работе, передать ему то, что взволновало тебя в натуре и почему ты выбрал это, а не что-то другое для изображения на полотне. То есть свои чувства, любовь или антипатию к явлению жизни».
В Исток Туржанский приезжал ранней весной, чтобы захватить последний снег. Писал художник исключительно с натуры. Любил свежую зелень. Но настоящим его «коньком» были животные: лошади, жеребята, коровы.
Здесь сказалось влияние Степанова, у которого Туржанский учился. Эти животные органически входили в тему тяжелых будней крестьянской жизни. Хотя в большинстве его картин нет людей, но присутствие их всегда чувствуется. У него есть прекрасный этюд «Пахота». Лошадь тянет плуг. Голова ее низко опущена, грива взлохмачена ветром. Здесь превосходно передано движение. Чувствуется, что лошади безмерно тяжело-мускулы ее дрожат от усилий. Вот он - «коняга»! Картина эта, безусловно, несет в себе социальный смысл.
Туржанский часто говорил: «Нужно вырубить кусок жизни мгновенно и правдиво». Смотришь на этот этюд и видишь правдивое, неповторимое мгновение. . .
...Началась Великая Отечественная война. Туржанский был тогда еще крепок и здоров. Немцы подошли близко к Москве. Туржанскому предложили эвакуироваться на Кавказ. Но Туржанский мечтал только об Урале.
В 1943 году он приехал в Свердловск и сразу же отправился в Исток. Его дача была летней. Но, несмотря на сильные морозы, на отсутствие дров, Туржанский не покинул своего угла, он, как и прежде, писал свою навечно возлюбленную натуру. 12 февраля того же года в город пришло известие о том, что в Истоке, в холодной мастерской, умирает художник. Туда немедленно послали машину скорой помощи. Туржанского нашли лежащим у остывшего очага. На полу валялись зеленые сосновые ветки и несколько сухих сучьев... Художника отвезли в больницу.
После выздоровления Туржанского мы решили сразу же позаботиться о бытовых условиях нашего учителя. С большим трудом нам удалось добиться для художника квартиры. Но вскоре его вызвали в столицу.
Туржанский скончался в Москве в 1945 году. Имя его прочно вошло в историю русского изобразительного искусства.

 

« Назад